«Существование земных вещей сомнительно, тогда как подлинная реальность сокрыта в грезах». Фразу эту, принадлежащую Шарлю Бодлеру, Сергей Ильин – «трижды романтический мастер» – обожает цитировать.

Человек из Лемурии, Атлантиды – таким он останется в летописи одесской живописи, благодаря автопортрету, помещенному в уже ставшем искусствоведческим документом каталоге выставки автопортретов одесских художников «Я». Хотя, в сущности, уверен Сергей Ильин, в той или иной мере, все работы истинного мастера, обладающего своим, присущим именно ему почерком и видением мира, являются его автопортретом, портретом его мировоззрения. Его, по сути, постмодернистские полотна смикшированы из художественных цитат, философских аллюзий, отголосков мифов, музыкальных и литературных реминисценций. А для того чтобы фантазийное творчество Сергея Ильина приобрело серьезный теоретический фундамент, мастер выдумал собственное художественное направление под названием «метареализм», согласно которому «каждый предмет, написанный художником, реален, но собранные все вместе на холсте, они являют собой иную реальность, другое измерение». «Где слово, музыка и цвет слились в причудливый порядок, чего на самом деле нет» – так в своем автопортрете в стихах охарактеризовал художник свой «творческий метод».
Фантастические, светящиеся, холодновато-оцепенелые миры Ильина родом из его снов и грез. И создали их отнюдь не «вещества, расширяющие сознание», а микст поэзии Бодлера и философских откровений Гумилева, классических гармоний Глюка и авангарда Шульца. Художник не «отображает современность», ему скучны бытовые зарисовки. Его картины – причудливые и отстраненные иллюстрации к истории мировой культуры. И это, по мнению Ильина, вполне соответствует европейской художественной традиции. Вся живопись, скульптура, монументалистика, созданные в Европе на протяжении веков, уверен мастер, в той или иной степени – более или менее талантливые иллюстрации, пластические переложения мифологии древних греков, скандинавских саг, славянских языческих преданий, христианских сказаний. По сути, Сикстинская капелла Микеланджело – это грандиозная иллюстрация к Ветхому завету. Гениальная «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи – к Новому. Среди огромного количества картин «на тему» «иллюстрации» Ильина выделяются самым решительным образом. Его «Ифигения в Тавриде» – каменеющее мрамором легенд древнее предание о вечной женственности, брошенной на алтарь рока. Где Таврида камениста и печальна, небо тревожно и мглисто, и лишь тронутая пробившимся сквозь тучи солнцем рябь моря напоминает о полнокровной сочности бытия. «Европа на Крите» – отнюдь не сексапильная нимфетка, угодившая в сказочную передрягу. Рядом с драгоценной бронзовой маской Минотавра застыло лаконичное совершенство античного мифа. На его картинах музицирует Глюк, пытается уловить мимолетность осенней палитры Каспар Фридрих, и тонкую прозрачность воздуха – Антуан Ватто. А на берегах стального Ахеронта застыли статуи богов, философов, героев, поэтов… Даже рыбацкая лодка на вилковском пейзаже Ильина представляется челном, скользящим по глади забвенья в сокровенной тишине первозданных стихий – воды, дерева, воздуха. А, по сути, реалистические пейзажи норвежских фьордов, сияющих и бесстрастных, превращаются у художника в картину сотворения мира – когда в первозданные хляби увесисто плюхнулась первая глыба.
Началом мироздания стал хаос, оплодотворенный могучей стихией Эроса, убежден Сергей Ильин, философ и культуролог. Потому на его полотнах из первобытного сумбура раковин, воздушных и водных потоков, сияния и мрака обсидиановым совершенством рождается Черная Венера, и мощным плодородием хтонических божеств дышат явленные из древнейшего, иссеченного временем мрамора Адам и Ева.
Ильин не скрывает, а даже, скорее, делает акценты на то, что порой его образы, пластические формы, колористические решения – дань восхищения художника Генри Муру, Пабло Пикассо, Полю Гогену… Подражание. Как в поэзии Пушкина и Лермонтова – Байрону, Гейне, Корану. Как джазовые импровизации. Как классические «вариации на тему». Он – продолжатель и хранитель культурных европейских традиций, европейского культурного мифа. Промежуточное звено в длинной цепочке творцов, воплотивших его архетипы в веренице сюжетов.
– Во мне они пульсировали с детства – мифы, сказки, поэзия, музыка, вспоминает художник. Поэтому Ильину скучно смотреть, к примеру, на «облагороженный» Ланжерон – «закованный» в металл и бетон, захламленный барами и дискотеками. Ему близка и интересна первозданная структура камня, вобравшего в себя миллионы древних организмов, наблюдающего уже десятки тысяч лет за «изгибами» мироздания.
– Я ощущаю его энергию, его мощный информационный поток, – признается художник. Быть может, потому на его картинах так много камней, будто мастер вновь и вновь ищет «глину», ту первичную субстанцию, из которой сотворен мир. И параллельно
– создает свой, сотканный из грез и сновидений. Снов о чем-то большем…

Марина НЕКРАСОВА.