Лена Мельниченко шла по улице и смеялась.
Точнее, хохотала. А если совсем точ-но – иногда смеялась, а иногда хохотала.
А хохотать, надо заметить, это вам не просто посмеиваться или пусть даже покатываться со смеху, а очень сильно, громко смеяться, порой до слез, до упаду, до колик в животе.
Впрочем, временами Лена и умолкала – ненадолго, очевидно, для передышки.
Нельзя же беспрерывно смеяться, а тем более хохотать.
Так веселятся здоровые дети – без определенной причины, от ощущения щедро налитого, через край перехлестывающего бытия, от внезапно пришедшего осознания, что ты есть на свете, и уверенности, что все будет супер.
Прохожие хмыкали, оборачивались на Лену, некоторые вертели пальцем у виска.
Все побуждало ее к смеху – и дяденька, который рванулся было на издыхающий зеленый свет переходить Екатерининскую, но тут в светофоре зажегся желтый, и какая-то нетерпеливая поперечная автомашина досрочно стронулась, и он, с перепугу слегка присев, обескураженно-раздраженной трусцой вернулся на тротуар.
И две сестры-близнецы, идентичные не только обликом, но и одеждой, обувью, прическами, ну словно инкубаторские, которые, на один покрой улыбаясь, единобразно жестикулируя (зачем? собеседники их ведь все равно не видят...), совершенно тождественно разговаривали по неотличимым друг от дружки мобильным телефонам – глядя на них, Лена давилась от смеха, периодически прикрывая при этом рот ладошкой – привычка мамы.
Мама была из деревни. Мама так делала всякий раз, когда смешинка в рот попадала.
А Лена уже родилась в городе, поэтому рот ладошкой при смехе заслоняла не всегда – в ней боролись перенятые у матери манеры и собственные городские наблюдения, подсказывающие ей, что так ведут себя в основном залетные из села.
Тут Лена обратила внимание на маленькую девочку с косичками, которая стояла рядом тоже в ожидании зеленого, держась за руку бабушки, а может, прабабушки. И девочка, и бабушка, а может, прабабушка смотрели на Лену одинаково блеклыми голубенькими глазками с распахнутыми ротиками под одинаковыми носиками-картошечками, и это тоже показалось Лене уморительным до невозможности, отчего уже постепенно замиравший было пароксизм смеха ожил вдруг с новой, чуть ли не припадочной силой.
После того как светофор, важно поморгав красным, пожелтел и, наконец, зазеленев, позволил Лене законопослушно пересечь Екатерининскую и продолжить свой вояж по Дерибасовской, она остановилась возле тележки мороженицы тети Лиды Поклетару.
Под стеклянной витринкой виднелись судочки с умопомрачительной массой нежно-розового, бежевого, сиреневого, кофейного и прочих цветов, а также белого колера, но со вкраплениями изюма, и это тоже показалось Лене безумно забавным.
– Чего ржешь? – со свойственной ей простотой спросила тетя Лида.
Лена ненадолго перестала, еще раз осмотрела судочки, залезшие выжидательно друг в дружку пустые вафельные стаканчики, плоские деревянные палочки, представляющие собой упрощенный до невозможности вариант ложечек, тертый шоколад для посыпки, вазочки с разными видами варенья для поливки – и опять прыснула.
– Смех без причины, – осуждающе заметила тетя Лида, – явный признак... умницы. В кавычках.
Лена захохотала в полный голос.
Мороженщица отвела глаза в сторону с явственно читаемой на лице мыслью «глаза б мои тебя не видели», потом все же вернула взгляд к Лене, некоторое время изучала девушку, потом сказала примирительно: «Ну, ты даешь», – и улыбнулась.
Дальше был клоун и по совместительству жонглер Бим Джикинлы. «Бим» – это его сценический, точнее, аренный псевдоним, а Джикинлы – фамилия, и с левой он бьет неплохо, а вот правая слабовата. Ну, это естественно, раз он левша.
Лена обошла уличного циркача вкруговую, если хотите точно – против часовой стрелки, не переставая при этом заливаться смехом, чему очень способствовали его красный нос и парик цвета весенней травы.
Бим занервничал, уронил один из трех апельсинов, которыми как раз в это время жонглировал, и недовольно чертыхнулся.
Алик Родионов по прозвищу Бэцало стоял возле своей треноги, на которой висела картонка с образцами его фотографического творчества. Несмотря на свой сильно пенсионный возраст, он любил пообщаться с девушками и поэтому тотчас начал что-то втирать Лене, то ли укатывая ее сфоткаться, то ли на что-то еще.
Тут как раз случился очередной передых в смехачестве Лены, и она некоторое время вроде бы серьезно слушала фотографа. Когда необходимая перезагрузка внутри нее завершилась, Лена принялась вновь беззаботно и счастливо закатываться смехом прямо в лицо Алику.
Бэцало, как любой человек, не один год топтавший зону, о чем свидетельствовали его наколки, в том числе вытатуированное на предплечье обещание не забыть мать родную, очень хорошо понимал людей и мгновенно проникался их настроем, поэтому, недолго думая, зареготал еще громче Лены.
Она от неожиданности резко перестала смеяться. Он за компанию тоже.
Лена стала вглядываться в него.
А он – в нее.
Лена вновь захохотала.
И Бэцало моментально ладком последовал ее примеру – затрясся от смеха, причем ухитрился попасть в тональность, хотя, в отличие от Лены, у него был баритон, да еще прокуренный.
Так они некоторое время и стояли, глядя друг другу в глаза и, словно по команде невидимой палочки в руке незримого дирижера, то дружно надрывали животики, то не менее слаженно умолкали. Причем если вы думаете, что Алик передразнивал Лену, то глубоко ошибаетесь. Он делал это совершенно искренно, ну, надо его знать. Он простой, как задушевная песня. Впрочем, в нашем городе все такие. Даже те, кто три института закончил.
Чуть поодаль, на углу Ришельевской, у ведер и тазов с полузатопленными букетами сидела на табуреточке тетя Фаня Зильберман.
Лена вытянула было раздумчиво одну за другой несколько красных роз, роняющих капли, потом взгляд ее упал на желтые, она, вернув в водную среду красные, потянулась было к желтым розам, но тут вспомнила:
– Ой, у меня же денег с собой нет...
– Если ви не имеете денег, так шо ж ви мине мудибейцалы морочите? – резонно осведомилась тетя Фаня. Лена чуть не лопнула со смеху.
– Не вижу ничего смешного!
У цветочницы Зильберман все родные, включая прабабушек и прадедушек, погибли в гетто, Фаня маленький девочкой чудом спаслась, но разучилась смеяться.
Тут открылась помпезная, в резных завитушках дверь заведения, в разные годы именуемого то загсом, то Дворцом бракосочетания, то Дворцом торжественных событий (какая из вышеперечисленных вывесок украшала врата этого рая в описываемое время, я не помню, но сути, как вы понимаете, это не меняет), и появились жених с невестой.
У невесты было немного одутловатое лицо, что немудрено на седьмом месяце беременности.
А жениха Алик Бэцало (меня ведь там не было, я это все с его слов рассказываю) охарактеризовал как «типичного комсомольского работника». И хотя комсомол как таковой уже третье десятилетие как приказал долго жить, мы с Аликом прекрасно поняли друг друга. Мы же не с Мелитополя приехали. Молодежные союзы приходят и уходят, но психологические типы-то остаются...
Первой Лену заметила невеста и шепнула что-то на ухо суженому-ряженому в костюмчик с галстуком. Они приостановились, он повернул свою набриолиненную голову, увидел Лену, ему стало не слишком хорошо, но сзади напирали свидетели, шаферы и прочие гости, и новобрачные в некотором напряжении спустились по ступенькам.
Пока жених (точнее, уже муж), оказавшись таким образом рядом с Леной, переминался с ноги на ногу, стараясь не смотреть на девушку и что-то срочно обдумывая, невеста (точнее, уже жена) успела, полуобернувшись, вполголоса поделиться новостью с набежавшей сзади своей мамашей, и та, незамедлительно сделав стойку, как охотничья собака, с изменившейся не в лучшую сторону физиономией ринулась было к Лене, но жених (тьфу ты, муж уже, ну да ладно, не важно, как его называть, просто я, как вы уже догадались, во всем люблю точность, ну такой уж я человек) придержал свою новоиспеченную тещу путем заградительного протягивания руки.
– Лена, ну мы же с тобой все уже обговорили, обсудили, – с мягкой укоризной сказал жених, слегка повернувшись к девушке. – Все решили... Зачем же ты пришла?..
Лена молча смотрела на него и плакала.
– Вы хотите скандал устроить?.. – поинтересовалась невеста. – Испортить нам праздник?..
Тут теща ухитрилась-таки втиснуть свою тушу между Леной и свежеиспеченным зятем, по-родственному приобняла последнего за талию, а поскольку руки у нее были загребущие, частично дотянулась и до дочери и подтолкнула молодых вперед, в сторону проезжей части, с фальшиво-озабоченным возгласом:
– Что же мы остановились, машины же ждут!..
А тогда вошло в моду молодоженам разъезжать в авто с верхним люком, через него высунувшись – надо же новобрачной показывать прохожим свою прическу и платье, иначе зачем ей все это. В общем, забравшись в лимузин, своей явно непропорциональной длиной напоминавший таксу, жених с невестой тут же выросли из квадрата, прорезанного в крыше.
А за ними на тротуаре виднелась Лена, которая стояла и плакала.
Свадебные гости тоже распихали себя по автомашинам, сложнее оказалось с посадкой матери невесты: она не во все двери пролазила, даже если боком.
Наконец, тещу, слегка помяв и несколько нарушив ее высокую прическу, удалось пропихнуть и упаковать в один из автомобилей и даже дверцу закрыть.
– Оупэра Хаус билдинг воз констрактэд ин эйтин эйти сэвэн экординг... – раздался неподалеку женский голос с заученно-безликими, как это бывает обычно у экскурсоводов, интонациями.
Водитель «таксы» врубил передачу, гудиеровское колесо дрогнуло, сдвинулась кукла с наивно выпученными глазами и ногами враскорячку, прикрепленная к капоту, бюсты невесты и жениха медленно и плавно поплыли вместе с лимузинным пьедесталом мимо Лены, перекрыли ее, вновь открыли, поднявшаяся почти горизонтально от нарастающего движения и начавшая развеваться фата за головой невесты, перемещаясь вслед за своей хозяйкой в воздухе, на несколько мгновений полупрозрачно занавесила Лену, чужая фата словно мазнула девушку по лицу.
А рядом с Леной тем временем остановилась группа туристов, среди которых были и темнокожие. И все они что-то лопотали не по-нашему.
– Они спрашивают, почему вы плачете и могут ли они чем-то помочь вам, – сказала высоченная, как жирафа, переводчица (это она про Оупэра Хаус рассказывала только что).
Один из туристов даже кошелек вынул. И спросил у гида по-английски – может, мисс голодна, могу ли я дать ей немного мани.
Тетя Фаня выбрала сначала желтый букет, но потом, спохватившись, вернулась, плюхнула его назад в ведро к другим водоплавающим цветам, схватила целый пук красных роз и стремглав помчалась к Лене.
– Я тебе умоляю, он тебе надо, этот шмок, шоб за него так плакать?! Подумаешь... Рыбьенок ты мой дорогой, да он же твоего мизинца не стоит! Шо – жизнь на нем уже закончилась – вот прямо уже тут уже сейчас закончилась?! Мы тебе найдем агитэн мальчика – шик, блеск, красота! Вот увидишь, все будет хорошо, родненькая, я тебе обещаю, все будет очень даже кошерно! – убежденно говорила она, а поскольку Лена букет брать никак не хотела, а вернее, не в состоянии была, тетя Фаня притиснула цветы к груди Лены и Лениной же рукой прижала.
Лена спрятала лицо в букет, ее плечи продолжали содрогаться.
Тут подлетел Бим и чуть ли не силком вручил рыдающей Лене свой рабочий инвентарь – три апельсина.
После чего изумленно вскричал: «Кто здесь плачет?!». И донельзя обрадовался: «Я ужасно люблю поплакать за компанию! Меня хлебом не корми, дай порыдать с кем-нибудь дуэтом! Сейчас будем плакать вместе-оба!».
И дернул незаметно за специальную веревочку, отчего волосы его парика встали дыбом, а из глаз, нарисованных на стеклах его очков, струйками брызнула вода. Тут же Бим, вдруг резко поглупев лицом, громко закудахтал и из собственного рта снес яичко, причем уже разрисованное замысловатым орнаментом.
А подоспевшая тетя Лида протянула девушке вафельный стаканчик с разноцветными шариками мороженого со словами: «Его надо есть быстро-быстро, девушка, оно же уже тает! Уже берите и уже ешьте!».
Тем временем Александр Родионов, русский, 73 лет, неоднократно судимый, не глядя, на ощупь безошибочно выбрал из всех фотоаппаратов, болтавшихся у него на шее, «Полароид» и с возгласом «Сейчас, барышня, я подарю вам фото! Улыбочку! Вот отсюда вылетит птичка! Она будет махать крылышками, клювиком, ножками и всем остальным тоже, причем всем остальным особенно!» щелкнул, ослепив всех магниевой вспышкой.
И свежевыползший снимок тут же преподнес Лене.

Эта фотография сейчас передо мной. Точ-
нее, следующая, сделанная через секунду, в течение которой вряд ли что успело существенно измениться в кадре – дело в том, что Алик спроворил тотчас и второй снимок уже цифровым «Никоном» – уже не для Лены, а для себя (он никогда не забывал и о себе). Или для истории.
Мы сидим у Бэцало на кухне, и он рассказывает мне эту историю. Забыл сообщить, что он мне дядя. Ну, у нас в городе все либо родственники, либо знают друг друга, либо имеют кучу общих знакомых (либо все вместе взятое). Мы все такие, других у нас нет.
С молдаванкой тетей Лидой Поклетару процесс знакомства произошел так: она оттаскала меня за уши – я, перемахнув через забор ее дачи на Фонтане, рвал сирень для дамы моего сердца из параллельного 3-го «Б» класса, которая в это время стояла на шухере (хотя сама тетя Лида этого уже не помнит).
А с Джикинлы мы как-то подрались на танцплощадке «Огни маяка», в просторечии называемой Майданом, – он тогда еще был не Бимом, а просто Валерой – правда, вскоре помирились. Он гагауз – они родичи туркам, но христиане.
А с мамой Лены – украинкой Оксаной Мельниченко – мы... хотя все это к делу отношения не имеет.
На фото слева от Лены и чуть сзади нее видны обступившие девушку полукругом туристы, в том числе африканцы, с переводчицей-баскетболисткой (верх кадра срезал бедняжке полголовы), на фоне угадываются чуть съеденные дымкой скульптурные фигуры на фронтоне Оперного, похожего на огромный тортик: Мельпомена, мчащаяся на колеснице, в которую запряжены четыре пантеры, Орфей, ублажающий и очаровывающий кентавра игрой на лире, амуры общим числом шестнадцать, расположенные группами, поодиночке, пребывающие в разных состояниях и позах, а также два гения (у гениев, как и положено, лавровые венки в руках); на переднем плане виднеется затылок тети Фани Зильберман в седых кудряшках, зеленая «кислотная» все еще торчком шевелюра Бима Джикинлы и его рука, протягивающая девушке крашенку, а вот просматриваются слегка смазанные от быстрого движения кисть, локоть, плечо и кусочек профиля влезающей и почти влезшей в кадр тети Лиды Поклетару с мороженым.
И Лена Мельниченко с охапкой роз и апельсинами, улыбающаяся сквозь слезы.
Р.S. А на этой фотографии – я. У меня здесь немного нахальненький вид, я вроде бы важничаю, нос задираю, на самом деле я не такой – Алик, прежде чем нажать на спуск, скомандовал: «Выше подбородок, племянничек!».

Николай СЕДНЕВ,
режиссер-постановщик Одесской киностудии, номинант Международной литературной премии «Русский Букер».

Р.Р.S. У вас может возникнуть вопрос – почему я поместил здесь свою рожу с претензией на Джеймса Бонда, а не фото с Леной и всеми-всеми-всеми, которое я так подробно описал.
Дело в том, что нужно согласие Лены, мы же люди воспитанные. А Лена сейчас живет в США, в Сан-Диего, и у меня нет ее телефона. И ее мама Оксана Степановна смотрит за внуком Стивом-Степой.
А теперь угадайте с одного раза, за кого вышла замуж Лена (теперь уже Элен)?
Правильно, за одного из тех самых туристов, он различим на фото, кошелек достал.
За светлокожего или темнокожего? А вот этого не скажу. Это не кошерный вопрос.
Оно вам надо, этих мелких подробностев? Или мы в Одессе когда-то смотрели на национальность? Я вас умоляю.